Неточные совпадения
— Я послала к
мама. А ты поезжай скорей за Лизаветой Петровной… Костя!… Ничего,
прошло.
—
Мама! Она часто
ходит ко мне, и когда придет… — начал было он, но остановился, заметив, что няня шопотом что — то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло к матери.
Она смиренно помогала
маме,
ходила за больным Андреем Петровичем, но стала ужасно неразговорчива, ни на кого и ни на что даже не взглядывала, как будто ей все равно, как будто она лишь
проходит мимо.
На этот раз и Татьяна Павловна так и впилась в меня глазами; но
мама была сдержаннее; она была очень серьезна, но легкая, прекрасная, хоть и совсем какая-то безнадежная улыбка промелькнула-таки в лице ее и не
сходила почти во все время рассказа.
Он
прошел не с крыльца, а с черной лестницы, через кухню и коридор, и одна
мама из всех нас заслышала шаги его.
Поражало меня тоже, что он больше любил сам приходить ко мне, так что я наконец ужасно редко стал
ходить к
маме, в неделю раз, не больше, особенно в самое последнее время, когда я уж совсем завертелся.
— Слушай, не
ходи туда, ступай к
маме, ночуй там, а завтра рано…
Мама чем-то очень была занята наверху и не
сошла при ее приходе, так что мы вдруг очутились с нею наедине.
Он быстро вырвал из моей руки свою руку, надел шляпу и, смеясь, смеясь уже настоящим смехом, вышел из квартиры. Что мне было догонять его, зачем? Я все понял и — все потерял в одну минуту! Вдруг я увидел
маму; она
сошла сверху и робко оглядывалась.
Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно,
прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и
мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
— У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала; она и
маму у себя принимала и к нам даже
ходила. А она ни к кому почти там не
ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то бабушка.
— Я тебя за это и люблю… А
мама, Досифея, Лука, Хина — да все, решительно все, кажется, с ума
сошли.
—
Мама в моленной, я сейчас
схожу за ней.
Но вот
прошло четыре года. В одно тихое, теплое утро в больницу принесли письмо. Вера Иосифовна писала Дмитрию Ионычу, что очень соскучилась по нем, и просила его непременно пожаловать к ней и облегчить ее страдания, и кстати же сегодня день ее рождения. Внизу была приписка: «К просьбе
мамы присоединяюсь и я. Я.».
—
Мама, вы меня убьете. Ваш Герценштубе приедет и скажет, что не может понять! Воды, воды!
Мама, ради Бога,
сходите сами, поторопите Юлию, которая где-то там завязла и никогда не может скоро прийти! Да скорее же,
мама, иначе я умру…
Сойдя вниз, он объявил, что нарочно лежал как без чувств, чтоб их испугать, но правда была в том, что он и в самом деле лишился чувств, как и признался потом сам, уже долго спустя, своей
маме.
—
Мама? — переспросила задумчиво девочка. — А моя
мама позволила мне
ходить над рекой…
—
Мама приказала всем, чтобы сюда ко мне не
ходили.
И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым
мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как
ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
— Ах, Трилли, ах, боже мой!.. Ангел мой, я умоляю тебя. Послушай же,
мама тебя умоляет. Ну прими же, прими лекарство; увидишь, тебе сразу-сразу станет легче: и животик
пройдет, и головка. Ну сделай это для меня, моя радость! Ну хочешь, Трилли,
мама станет перед тобой на колени? Ну вот, смотри, я на коленях перед тобой. Хочешь, я тебе подарю золотой? Два золотых? Пять золотых, Трилли? Хочешь живого ослика? Хочешь живую лошадку?.. Да скажите же ему что-нибудь, доктор!..
—
Мама, — сказал Павел, — вы
сходите, принесите книг. Там знают, что дать. Скажете — для деревни.
«О чем я сейчас думал? — спросил самого себя Ромашов, оставшись один. Он утерял нить мыслей и, по непривычке думать последовательно, не мог сразу найти ее. — О чем я сейчас думал? О чем-то важном и нужном… Постой: надо вернуться назад… Сижу под арестом… по улице
ходят люди… в детстве
мама привязывала… Меня привязывала… Да, да… у солдата тоже — Я… Полковник Шульгович… Вспомнил… Ну, теперь дальше, дальше…
— У
мамы во время сна мигрень
проходит, — заметила она.
— Он умер, он умер! — вскричала она, — сейчас он тут сидел, говорил со мною — и вдруг упал и сделался недвижим… Боже мой! неужели нельзя помочь? И
мамы нет! Панталеоне, Панталеоне, что же доктор? — прибавила она вдруг по-итальянски: — Ты
ходил за доктором?
Десять рублей — это была огромная, сказочная сумма. Таких больших денег Александров никогда еще не держал в своих руках, и он с ними распорядился чрезвычайно быстро: за шесть рублей он купил
маме шевровые ботинки, о которых она, отказывавшая себе во всем, частенько мечтала как о невозможном чуде. Он взял для нее самый маленький дамский размер, и то потом старушке пришлось самой
сходить в магазин переменить купленные ботинки на недомерок. Ноги ее были чрезвычайно малы.
А тут папа-мама
ходят вокруг, за дверями подслушивают, глядят на тебя грустными такими, собачьими, преданными глазами.
Когда Шатов молча пред ним остановился, не спуская с него глаз, все вдруг это заметили и затихли, позже всех Петр Степанович; Лиза и
мама остановились посреди комнаты. Так
прошло секунд пять; выражение дерзкого недоумения сменилось в лице Николая Всеволодовича гневом, он нахмурил брови, и вдруг…
— Ай, злая собака! — убегая, крикнула девушка, и долго еще слышался ее взволнованный голос: —
Мама, дети! Не
ходите в сад: там собака! Огромная!.. Злю-юу-щая!..
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не
прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй
мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
— Няня,
мама умирает! — сказала Саша, рыдая. — Надо
сходить за папой!..
— Пощади нас! — сказала сестра, поднимаясь. — Отец в страшном горе, а я больна,
схожу с ума. Что с тобою будет? — спрашивала она, рыдая и протягивая ко мне руки. — Прошу тебя, умоляю, именем нашей покойной
мамы прошу: иди опять на службу!
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом человека, который начинает
сходить с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «
мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал...
Треплев. Нет,
мама. То была минута безумного отчаяния, когда я не мог владеть собою. Больше это не повторится. (Целует ей руку.) У тебя золотые руки. Помню, очень давно, когда ты еще служила на казенной сцене — я тогда был маленьким, — у нас во дворе была драка, сильно побили жилицу-прачку. Помнишь? Ее подняли без чувств… ты все
ходила к ней, носила лекарства, мыла в корыте ее детей. Неужели не помнишь?
Но дело обошлось без шептухи. Прежде чем она успела явиться в хоромы призывавшего ее боярина, сенные девушки и вновь наряженные
мамы, обстоявшие ложе спящей боярышни, стали замечать, что долгий сон боярышни начинает
проходить.
— Ничего, все обошлось благополучно, — рассказывала Надя торопливо. —
Мама приезжала ко мне осенью в Петербург, говорила, что бабушка не сердится, а только все
ходит в мою комнату и крестит стены.
«Маменька! — стала звать, — маменька! если б ты меня теперь, душечка, видела? Если б ты, чистенький ангел мой, на меня теперь посмотрела из своей могилки? Как она нас, Домна Платоновна, воспитывала! Как мы жили хорошо;
ходили всегда чистенькие; все у нас в доме было такое хорошенькое; цветочки
мама любила; бывало, — говорит, — возьмет за руки и пойдем двое далеко… в луга пойдем…»
Пётр (тихо). Ты,
мама, скажи отцу, что я не буду
ходить в гимназию. Мне говорить с ним… трудно, мы плохо понимаем друг друга… Скажи — я дал пощёчину Максимову, когда он назвал отца зверем и подлецом… Теперь я понимаю, что незаслуженно обидел этого мальчика… Хотя он не прав — какой же зверь отец? (Медленно и задумчиво.) Какой он зверь…
Надежда.
Сходит с ума, кажется. (С иронией.) Тебе его жалко,
мама?
Елена.
Пройдите вперед или останьтесь здесь.
Мама их, вероятно, приведет сюда.
Вторым же вопросом батюшки, еще более, хотя иначе меня удивившим, было: «С мальчишками целуешься?» — «Да. Не особенно». — «С которыми же?» — «С Володей Цветаевым и с андреевским Борей». — «А
мама позволяет?» — «С Володей — да, а с Борей — нет, потому что он
ходит в Комиссаровское училище, а там, вообще, скарлатина». — «Ну и не надо целоваться, раз
мама не позволяет. А какой же это Цветаев Володя?» — «Это сын дяди Мити. Но только я с ним очень редко целуюсь. Раз. Потому что он живет в Варшаве».
— Да, нет, я ничего не знаю, — поспешно проговорила она. — Но мне хотелось бы, чтоб делалось что-нибудь особенное, чтобы уже наверное спасти Володю.
Мама с ума
сойдет, если он умрет.
— Батюшка-доктор, все соромилась девка, — вздохнула старуха. — Месяц целый хворает, — думала, бог даст,
пройдет: сначала вот какой всего желвачок был… Говорила я ей: «Танюша, вон у нас доктор теперь живет, все за него бога молят, за помощь его, —
сходи к нему». — «Мне, — говорит, —
мама, стыдно…» Известно, девичье дело, глупое… Вот и долежалась!
Один экзамен сбыли. Оставалось еще целых пять, и в том числе география, которая ужасно смущала меня. География мне не давалась почему-то: бесчисленные наименования незнакомых рек, морей и гор не укладывались в моей голове. К географии, к тому же, меня не подготовили дома, между тем как все остальные предметы я
прошла с
мамой. Экзамен географии был назначен по расписанию четвертым, и я старалась не волноваться. А пока я усердно занялась следующим по порядку русским языком.
— Андрюшей. Так меня
мама называла. Она тоже у дяди жила сначала и тоже по проволоке
ходила, как Петька теперь. И раз сорвалась, упала на иол мимо сетки, и тут же умерла. Бедная мамочка, я ее очень любил! — и крупные слезы блеснули в глубоких тоскливых глазах Андрюши.
— Ты думала, помер отец, так на тебя и управы не будет?
Мама, дескать, добрая, она пожалеет… Нет, милая, я тебя тоже сумею укротить, ты у меня будешь знать! Ты бегаешь, балуешься, а
мама твоя с утра до вечера работает; придет домой, хочется отдохнуть, а нет: сиди, платье тебе чини. Вот порви еще раз, ей-богу, не стану зашивать!
Ходи голая, пускай все смотрят. Что это, скажут, какая бесстыдница идет!..
На завтра был решен мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нем. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке, во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой… Я уже
сходила на кладбище проститься с могилками
мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха деды.
Но наше счастье длилось недолго.
Прошло всего несколько месяцев после того блаженного дня, как вдруг моя бедная дорогая
мама тяжко заболела и скончалась. Говорят, она зачахла от тоски по родному аулу, который не могла даже навещать, боясь оскорблений со стороны фанатиков-татар и непримиримого врага ее — старого муллы.
Комнатку свою Саня содержит чисто, сама все приберет и уложит. За ней
ходит девочка, Параша, из крестьянских подростков. Она не любит, чтобы Параша торчала тут целый день. И Федосеевну она редко допускает. Та живет во флигеле. Нянькой своей она не гнушается, только не любит, чтобы та смущала ее разными своими разговорами о
маме да намеками, каких она не желает понимать.
Отношения между папой и
мамой были редко-хорошие. Мы никогда не видели, чтоб они ссорились, разве только спорили иногда повышенными голосами. Думаю, — не могло все-таки совсем быть без ссор; но
проходили они за нашими глазами. Центром дома был папа. Он являлся для всех высшим авторитетом, для нас — высшим судьею и карателем.
Бунт против бога начался с постов, — да еще с посещения церкви. Я
маму спрашивал: для чего нужно
ходить в церковь? Ведь в евангелии сказано очень ясно: «Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне… А молясь, не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многоглаголании своем будут услышаны».